Природа и выход из одиночества

# 43. Каковы природа и выход из одиночества? Каждый человек представляет собой ограниченное и отделённое от окружающего мира существо. В то же время в нас есть природная потребность в самотрансценденции – в преодолении узких рамок и границ своего Я, в том, чтобы пребывать в живой связи с другими существами и миром в целом. Там, где связь эта нарушается, где переживается как недостаточная, а это почти неизбежно так, возникает чувство одиночества, и имеет оно много форм и обличий в зависимости от типа связи, в которой ощущается нехватка. Моральное одиночество В силу того, что человек устроен сложно, а наша культурная традиция пестрит ошибками и заблуждениями, мы редко понимаем подлинные причины своего счастья и несчастья и постоянно подменяем одну другой. Особенно часто это случается с одиночеством, так как все его формы представляют собой отчуждение от некоей важной части внешнего мира и могут быть легко перепутаны. Человек чувствует собственную оторванность, но совсем не обязательно осознает, от чего именно он отчужден. Он, следовательно, подбирает в корне неверный антидот. Ощущение одиночества и пустоты жизни не столь часто коренятся в недостатке единения с другими существами, как может показаться. Дабы чувствовать наибольшую осмысленность, счастье и вовлечённость в структуру бытия человеку прежде всего нужна связь со смыслами и ценностями, с целями и общим видением своей жизни. Когда он отделён от своих высших возможностей собственными невежеством, ленью и страхом, его неизбежно снедает тоска и чувство изоляции. Создаётся впечатление, будто не хватает ему какого-то более глубокого контакта с другими, настоящей дружбы или большой любви, умственного и духовного слияния. Впечатление это иллюзорно или по крайней мере изрядно преувеличено. Ему недостаёт чего-то более важного, а именно – связи с тем, кем он мог бы быть. Ему не хватает не другого человека, а самого себя – такова настоящая причина мучающего его одиночества. Преодоление глубинной само-изоляции требует взятия на себя достаточной для наших способностей ответственности за реализацию того, что мы считаем наиболее ценным, постановки и активного преследования задач, соразмерных нашим потенциалу и склонностям. Пытаясь заполнить людьми пустоту, царящую на том месте, где должны быть цели, смыслы и ценности, мы почти непременно терпим поражение. Если нам всё же и удаётся провернуть этот мошеннический трюк, достигается это дорогой ценой самооскопления. Эрих Фромм в книге «Бегство от свободы» называл подобную оторванность человека от высших возможностей его жизни и созидательной деятельности моральным одиночеством, каковой термин здесь и заимствуется. Следует признать, он звучит непривычно, но применение его вполне оправдано – подобно остальным формам одиночества, моральное одиночество есть болезненно переживаемая нехватка связи с инобытием, с чем-то вне нас, с чем-то важным и существенным – пожалуй, самым существенным. Онтологическое одиночество Уже на этапе возникновения философии как на Западе, так и на Востоке сложились школы мысли, отталкивающиеся от наблюдения, что любой получаемый нами опыт в конечном счёте разворачивается внутри нашего ума. Всякая гипотеза о связи этого опыта с неким «внешним» миром, следовательно, остаётся лишь повисшей в воздухе гипотезой без всякой надежды обоснования. Какое бы восприятие мы ни переживали, что бы и кого бы мы ни встречали на своём пути, это всегда есть лишь очередной объект и – более того – продукт нашего сознания. Буддизм в Индии, софизм и скептицизм в Древней Греции, а затем с некоторыми оговорками Кант и Ницше обратили внимание на то, что идея контакта с чем-то, что не являлось бы нашим умом, есть лишь очередной объект внутри этого ума, и из этого круга не может быть выхода. Мы одни – по самому фундаментальному способу своего бытия, и даже если существует нечто, помимо развернутого в нашем уме поля опыта, оно достигает нас лишь пропущенным через эту призму и потому всё равно является в значительной части «нами». Верно одно из двух: либо ничего кроме сознания не существует, либо всё воспринимаемое оказывается преломлено и кардинально трансформировано им. Даже в последнем случае говорить о связи с объективным миром, коли он и вправду есть, можно лишь косвенно и гадаючи. Какой бы позиции и интерпретации мы ни придерживались, факт заключённости внутри собственного сознания, его уникальных опытов и переживаний, кажется очевидным. Олдос Хаксли в знаковом эссе «Двери восприятия» сформулировал это с особенной силой и красотой: «Мы живём вместе, мы совершаем поступки и реагируем друг на друга, но всегда и во всех обстоятельствах мы – сами по себе. На арену мученики выходят рука об руку; распинают же их поодиночке. Обнявшись, влюблённые отчаянно пытаются сплавить свои изолированные экстазы в единую самотрансценденцию; тщетно. По самой своей природе, каждый воплощённый дух обречён страдать и наслаждаться в одиночестве. Ощущения, чувства, прозрения, капризы – все они индивидуальны и никак не передаваемы, если не считать посредства символов и вторых рук. Мы можем собирать информацию об опыте, но никогда не сам опыт. От семьи до нации, каждая группа людей – это общество островных вселенных». Медитации над онтологическим одиночеством привели буддистов и экзистенциальных философов к осознанию его положительного содержания. Если счастье и несчастье, успех и неудача, вообще всё, с чем мы сталкиваемся, есть полностью или частично продукт умственной деятельности, то наша власть над собственной жизнью значительно больше, нежели мы привыкли считать. Мы должны потому не списывать с себя ответственность за неё и не растворяться в объектах внешнего мира, подчиняясь им, а обрести контроль, на который имеем природное право. Это глубинное одиночество есть условие полноты нашей власти над собой, оно есть переживаемая свобода, принимая которую мы совершаем важнейший шаг на пути к подлинности и полноте бытия. Раз мы одни, это противоестественно и преступно укрываться от своей свободы и применения способности суждения в другом, в авторитете, в идеологии, в религии, в толпе. Лаконичнее всего это выражено в словах Сартра: «Человек обречён быть свободным». Он обречён преодолевать муки и дискомфорт выбора и ответственности за определение хода собственной жизни – за то, чтобы осознанно быть уникальным, каким он в действительности и является, а не марионеткой и проекцией сил окружающей действительности. Наше онтологическое одиночество тождественно нашей свободе и нашей индивидуальности, и его добровольная интеграция высвобождает высшие возможности именно нашей, а не чьей-то чужой и бездумно скопированной жизни. Мы существуем только потому, что мы одни, и мы одни как раз в силу того, что мы существуем – именно как мы сами, а не кто-то другой. Ошибочность чрезмерной дистанции от того, чего мы страшимся, даже от того, что нас разрушает, может быть подкреплена историческим примером. Идти за ним придётся довольно далеко в прошлое, к моменту падения империй ацтеков и инков в начале XVI века – одной из самых стремительных, окончательных и грандиозно-непостижимых трагедий в истории человечества. Небольшая кучка испанцев в несколько сотен человек всего за пару лет полностью покорила высокоразвитые цивилизации с общим населением свыше 40 миллионов, не понеся практически никаких потерь. Множество факторов поспособствовало этому, но наиболее сокрушительный удар коренным народам Америки нанесло вовсе не коварство европейцев или цепь исторических случайностей, а принесённые ими болезни, к которым аборигены не имели иммунитета. В период с 1519 по 1568 год население Мексики (Ацтекская Империя) сократилось со свыше 30 миллионов до 1,5 – 3 миллионов человек за счёт не прекращавшихся эпидемий различных заболеваний, в первую очередь оспы. Суммарно до 90% населения Нового света погибло от инфекций в течение XVI века. Обычная простуда, которая проходила у испанца за неделю с температурой и насморком, могла уничтожить целое поселение до последнего человека – организм этих людей никогда не сталкивался ни с чем подобным и не знал, как с этим бороться. Иммунная система млекопитающих и распад коренных империй Америки способны преподать важный этический урок. Мы терпим наибольший урон в тех случаях, когда обрушившаяся на нас разрушительная сила нам совершенно чужда, когда мы не имеем её внутри себя, не знаем изнутри и слишком отстраняемся. Дозированное приятие и интеграция этой стихии в трансформированной, одомашненной форме есть то, что вернее всего создаёт условия для успешной борьбы. Сказанное может быть в полной мере применено и к одиночеству – оно тогда лишь опустошает и ослабляет нас, когда мы бежим от него, заместо того чтобы органически воспринять и воспользоваться. Одиночество не есть некая дисфункция и недуг, это фундаментальная реальность нашего бытия и условие индивидуальности в противовес растворённости в окружающем мире. Его нельзя и не должно преодолеть, но возможно укротить, освоить и поставить на службу. Борясь с тем, что составляет нашу природу, пытаясь держать его на расстоянии, мы лишь бестолку изматываем себя и лишаемся даруемых им возможностей. Это не только неэффективно, но и просто нежелательно, ибо определённые дозы уединения и умение ограничивать свою связь с другими жизненно необходимы. Одиночество имеет колоссальное конструктивное содержание, что подчеркивалось мыслителями и творческими людьми с зари времён, так как все важнейшие трансформации мы претерпеваем наедине с собой. Интеграция одиночества не означает отказа от установления связей с людьми и миром, но предполагает понимание необходимости не просто для личного развития и всякого существенного движения вперёд, но вообще для бытия собой некоторой обособленности от других, умения отстраниться и уединиться. Наконец, она подразумевает осознание, что некоторые мосты не могут быть наведены окончательно и другой не в состоянии спасти нас от наших прегрешений против себя, от пустоты и страдания, порождённых иными причинами. Социальное одиночество Люди, как и другие социальные млекопитающие, испытывают природное тяготение к компании себе подобных, выработанное миллионами лет эволюции. Присутствие вокруг дружественных или нейтрально настроенных других увеличивает шансы на выживание, и в нас есть специальная система, формирующая такую привязанность, – гормон окситоцин. Когда живое существо находится в группе, уровень дарящего положительные эмоции окситоцина довольно высок, и он возрастает ещё больше, если мы пребываем среди любимых или друзей (исследования, кстати, показывают, что не только у людей, но и у других высших приматов есть настоящие дружеские связи). Напротив, отчуждение или дистанция от группы провоцирует падение окситоцина и умеренный всплеск гормона стресса и страдания – кортизола. Стоит стадному животному – допустим, дикой лошади – отбиться от табуна или просто ненадолго отойти от него, оно начинает сильно нервничать – по указанным нейрофизиологическим причинам. Независимо от того, что мы думаем о других людях и социуме в целом, о наличии у нас каких бы то ни было прагматических резонов для сосуществования с ними, человеческая природа настроена на то, чтобы подталкивать нас к бытию в группе, и бороться с этим бывает непросто. Изоляция от группы или тем более изгнание из неё вызывает то, что нейрофизиологи последних десятилетий называют социальной болью. Она связана с отрицательными переменами внутригруппового статуса и локализуется в той же области мозга, что и боль физическая (задняя островковая доля мозга). Представьте, что вы втроём играете в игру, перекидывая мяч между собой, и вдруг два человека начинают вас игнорировать и играть вдвоём. Электрический заряд негативных эмоций, который вы получите, будет той же природы, что и при уколе острым предметом и даже обработан будет тем же отделом мозга. Эмоционально-духовное одиночество Как явствует из сказанного выше, человек есть существо стадное сугубо биологически, и порой нам недостаёт простого физического присутствия других, включённости в группу, какой бы она ни была. Вместе с тем постоянно случается, что чем больше людей нас окружает, тем больше мы ощущаем ту главную и самую болезненную форму одиночества – нехватку связи по типу взаимопонимания и сопереживания. Бесчисленное обволакивающее нас множество других является тогда само по себе постоянным напоминанием об отсутствии существенной взаимосвязи, о пролегающей между нами пропасти, которая кажется роковой и неодолимой. Другая причина состоит в том, что отношение к людям подчиняется тем же базовым принципам оценки, что и отношение к любым предметам. Дефицит и редкость возносят и несправедливо возвеличивают ценность объекта. Избыток – а в особенности чрезмерность – значительно снижают её, равно как и желание вступать с ним в какое бы то ни было серьезное и осмысленное взаимодействие. Именно потому эпидемия отчуждения и девальвации индивида поражает сильнее всего мегаполисы и набирает обороты под воздействием социальных сетей. Чем гуще и душнее толпа, тем ниже цена одного контакта. Люди становятся всё более взаимозаменяемы, мотивация и вероятность установить некую глубокую связь падают – всё это подпитывает чувство одиночества. В духе этих наблюдений выразился римский полководец Сципион Африканский, произнесший более двух тысячелетий назад: «Никогда я не бываю менее одинок, чем когда остаюсь один». Антидот от эмоционально-духовного отчуждения носит троякий характер. Прежде всего, требуется исследовать причины собственной тяги к взаимопониманию и близости. Не есть ли это жульнический способ увильнуть от честного преодоления морального одиночества – от определения своих смыслов и задач и взятия на себя ответственности? Не попытка ли это укрыться от собственной свободы, от дискомфорта личного и творческого роста, требующих уединения? Если это так, то наша потребность в другом в значительной мере патологична и фиктивна, и стоит только выправить названный перекос, как её сила пойдет на убыль. Далее, требуется принять изначальную дистанцию между собой и другими как факт, причем совсем не обязательно факт досадный. Сокращение этой дистанции может быть лишь частичным, и всегда, когда это происходит, это редкий дар, за который пристойно было бы испытывать благодарность, а не воспринимать это как норму человеческой жизни, каковой оно не является. Наконец, важно осознать, что создание подлинной и глубокой взаимосвязи требует правильного выбора людей, с которыми это возможно, и зачастую сознательных усилий. Общение есть самое недооцененное из искусств – люди привыкли, что оно должно развиваться своим чередом и не нуждается в какой-либо компетентности и предварительном умысле. Мнение это ошибочно, и если мы хотим установить подлинный контакт с другим, мы должны умело и осторожно затрагивать существенное, действительно важное для каждого из участников, достигать хотя бы изредка глубин, а не только лишь скользить по поверхности. Все описанные здесь формы одиночества есть неудовлетворенная потребность человека во взаимосвязи с чем-то, лежащим вне его. Действительно, одиночество болезненно, однако боль не всегда представляет собой негативное явление, не всегда сигнализирует о том, что нечто идёт не так. Она сопровождает все качественные скачки личного роста, и если мы боимся принять и интегрировать её, мы тем самым лишаем себя изобилия добываемых через неё даров и лишь умножаем её остроту. Мы одни в этом мире – и это означает, что мы существуем, а не растворены в безликой однородной массе. Мы одни – и это означает, что мы свободны и полновластны. Мы одни – и это означает, что наш опыт уникален, ибо неповторим и непередаваем. Чем чрезмернее наше единение с другими, тем меньше мы существуем как индивиды, тем меньше наша свобода и сила, тем тавтологичнее и бледнее наша реальность. Не слишком ли велика такая цена за небольшой и вовсе не гарантированный прирост эмоционального комфорта? © Олег Цендровский Telegram: tele.gg/apostils Instagram: instagram.com/zendrovskiy Яндекс-Дзен: vk.cc/8ZLVc2